Туберкулез - симптомы первые признаки

25.03.2017

Туберкулез - симптомы первые признаки

Здравствуйте! Меня зовут Алексей, я наркоман, алкоголик, люмпен-пролетарий, отсидевший половину жизни в местах лишения. Во всяком случае, так думают очень многие люди, узнавшие о такой странице в моей биографии, как туберкулез. Скажу сразу, все они ошибаются. Я законопослушный человек, не привлекавшийся в уголовной ответственности, практически не употребляю алкоголь, никогда не пробовал наркотики. У меня высшее образование и вполне престижная офисная работа.

Нет. Я не опасен. После встречи со мной, человеком когда-то страдавшим туберкулезом, вы не заболеете и не сляжете в диспансер. Я уже давно снят с учета. По заключению фтизиатров я имею право занимать любые должности кроме связанных с дошкольным образованием. Все остальное — без ограничений.

Чтобы заболеть туберкулезом, или ТБ, как сокращенно записывают этот диагноз медики, не нужно быть социальным изгоем. Эта болезнь может коснуться всех и каждого, надежной защиты от нее нет. В своей истории я решил рассказать о тех проблемах, с которыми сталкивается почти каждый пациент тубдиспансера, о терапии, о переживаниях и об отношении к больным в обществе.

Единственное, что я намеренно не буду называть — это город и лечебное заведение, в котором проходил мой основной курс терапии. В повествовании пойдет речь о некоторых нарушениях, а я не хочу подставлять людей, возвративших мне здоровье. В связи с этим прошу считать, что все персонажи вымышлены, а все совпадения случайны.


Скорее всего, у вас туберкулез…

Просыпаюсь. Мобильник показывает, что cейчас четверный час ночи. Лоб покрыт испариной, не хватает воздуха. Где-то глубоко внутри, в легких — зловещее бульканье. На ощупь нашел платок и попытался прокашляться, ткань моментально пропитывается теплой липкой жижей… Нет, это не мокрота. Опять кровь? Да… Так было и прошлым днем, когда я вернулся с ночной смены. «Сосудик лопнул в горле», — решили тогда врачи скорой помощи, прибывшие по вызову. Но в этот раз крови намного больше.

Включаю свет — так и есть: вся рука алая, платок пропитался насквозь. Да, все ровно, как вчера. В тот день я впервые подумал: «Неужели, туберкулез? Не может быть. Им же болеют только „сидельцы“ и наркоманы». Медики успокоили, рекомендовали отдохнуть, отоспаться, но вот ситуация повторяется вновь.

От шума и света просыпается девушка (ныне — моя жена). Прошу позвонить «03», сказать, что у меня легочное кровотечение. Лена бросается к мобильнику, я же иду в ванную — кашель продолжается, рот заполняет все новая и новая порция крови. Сплевываю в раковину, и белый фаянс моментально покрывается огромными красными кляксами.

Кашлять? Не кашлять? Вроде бы не надо… Так я до критической кровопотери дойду очень быстро, а с кровью в легких хоть есть надежда на образование сгустка. На всякий случай беру с собой полотенце (платок в такой ситуации уже бесполезен), бреду обратно в комнату. Любимая говорит, что врач уже в пути. Дышать тяжело, подкатывает непроизвольный кашель, полотенце мгновенно становится красным… Еще один приступ.

Еще несколько минут открывается дверь, и в квартиру проходит бригада скорой. Первый вопрос: «Туберкулезом не болеете?». Да нет же, не болею. Ставят укол, снимают кардиограмму, говорят: «Срочно нужен рентген, поехали».

В больнице, куда меня привезли, я почти моментально оказываюсь в рентген-кабинете, после чего в приемнике начинается странная суета. Куда-то убегает врач, медсестра приносит мне маску и настоятельно просит ее не снимать до особых указаний. Еще через пять минут меня осматривает пожилой хирург, констатирующий: «Скорее всего, у вас в туберкулез. Срочно в диспансер. Отменят диагноз — вернетесь назад, будем искать другую причину».


Как кур в ощип

Интернет подсказывал, что диспансер откроется не раньше 8 утра. На часах — конец пятого. Приехал домой, попытался уснуть, но сон не шел. Набрал знакомого фельдшера — он с Дальнего Востока, у них уже десять. Приятель, удивился моим злоключениям, но постарался успокоить: «Пневмония, надо полагать. Съезди к фтизиатрам, а они уже тебя сами развернут в стационар. Через пару недель будешь в норме».

Оставшееся время скоротал за компьютером — пытался найти в Google, из-за чего бывает легочное кровотечение. Как оказалось, один диагноз хуже другого: рак, туберкулез, инфаркт легкого… Надо же было так встрять… Как кур в ощип.

В регистратуре диспансера, куда мы с Леной прибыли к открытию, мельком глянули на снимки, посмотрели заключение и проводили в кабинет к участковому врачу. Ольга Антоновна, молодая женщина в маске, указала на стул, стоявший в углу на почтительном расстоянии от ее рабочего места. «С вероятностью 99% — у вас туберкулез. Сейчас вам нельзя идти домой, вы останетесь у нас. Вас проводят в отделение, где назначат лечение», — начала она. «Надолго?», — уточнил я. «Месяца два. Не меньше», — констатировала доктор. Спросил, могу ли лечиться амбулаторно. В ответ Ольга Антоновна покачала головой: «По закону это возможно… Но вы можете быть инфекционно-опасным, мы еще не знаем, выделяете ли вы палочку. К тому же у вас уже было два эпизода кровохаркания, один из них похож на легочное кровотечение. Третий может стать последним — скорая не успеет приехать», — объяснила она.


Знакомые таблетки

Мы вышли из амбулаторного корпуса на улицу. Стояло теплое июньское утро, и хмурые стены стационарного блока освещались косыми лучами солнца. «Вот здесь меня и добьют», — уныло констатировал я, увидев это великолепие. Впрочем, других вариантов не было. Надо было что-то делать.

Попрощавшись в Леной, я зашел в здание, отыскал отделение и уже через пять минут был в пустынной палате — кто-то из соседей ушел гулять по территории, кто-то был на процедурах. Я осматривал стены и «обжитые» койки рядом со своей. Было ясно, что здесь я проведу неопределенно долгое время, значит, надо было привыкать.

Вышел в коридор — обычная больница. Та же самая унылая атмосфера, вереница ламп дневного света по потолку, покрашенные масляной эмалью стены… «Вернитесь в палату!», — раздался голос сзади. Я обернулся — рядом стояла медсестра. «Вы только поступили, ваш прогноз неизвестен, а вы ходите. Идите назад. Скоро к вам подойдут», — добавила она.

Вернулся в палату. Через несколько минут в палату зашла пожилая женщина в белом халате, державшая в руках лоток со шприцами и стаканчик с таблетками. Пара уколов, инструкция по приему препаратов… «Скажите, а отсюда выходили?», — спросил я. «Выходили. И вы выйдете. Что в направлении написано у вас», — рассмеялась медработница. «Инфильтративный туберкулез S1-S2 слева», — отвечаю. «Всего-то? К новому году гарантированно будете здоровы, даже не переживайте», — успокоила она.

Эти слова позволили перестать волноваться. Лег на койку, позвонил начальнику, объяснил, что ближайшие недели меня лучше не ждать. Попытался поискать какие-нибудь статьи о туберкулезе через мобильник. Вскоре бессонная ночь взяла свое, и я буквально провалился в сон.

Вновь проснулся ближе к обеду, в палате уже были мои собратья по несчастью. Знакомимся, идем вместе на кухню. На столах — обычная больничная еда без изысков, не лучше и не хуже, чем я ожидал. Жидкий суп, слегка пересоленная котлета со слипшимися макаронами… После еды — таблетки. Вкус одной из них показался очень знакомым — едкий, кисло-острый… Точно! Это тот самый препарат, который назначали в детстве, когда в 5 лет у меня «прыгнула» реакция Манту. Значит, лечат… Значит, будем жить…


Скелет, Борода и Связист

Прошло несколько дней с момента моего заезда в отделение. Я уже привык к распорядку дня, сдал кучу анализов, несколько раз сходил на рентген. Лена привезла подходящую одежду, и ноутбук, надолго ставший окном в мир. С родственниками старался не встречаться, боясь заразить в добавок и их. Всем друзьям-знакомым посоветовал немедленно пройти флюорографию, отговорил от посещений меня в больнице, просил до выяснения степени инфекционной опасности общаться со мной удаленно.

За это время я также выяснил, как устроен стационар изнутри. Как рассказали соседи, на втором этаже есть страшное отделение — там лежат люди с МЛУ, т. е. множественной лекарственной устойчивостью. МЛУ боялись все. Поговаривали, что пациенты с устойчивой палочкой обязательно умрут. Еще в здании было отделение для людей с ВИЧ. Их прогноз тоже был негативным. Я же, судя по полученной информации, находился в обычном туберкулезном блоке, да еще и в «хорошей» стороне — в левом крыле. Сюда отправляли тех, кого относительно просто вылечить.

Самое страшное в больнице — скука. Чтобы хоть как-то развеяться, начал знакомиться с собратьями по несчастью. Неконтактным людям, выглядевшем недружелюбно и не желавшим общаться, мысленно присваивал клички. Оказалось, так развлекаюсь не только я. Сосед рассказал, что в первой палате лежит бородатый человек, его называют Связист. Была байка, что в феврале он поставил рекорд — целый месяц ел только водку, в пьяном угаре Связист уснул в сугробе и отморозил ноги. Ампутировать не стали, но теперь он ходит на костылях. Пока лечили обморожение выяснилось, что у связиста начисто сгнила половина легкого и направили сюда. Еще есть Борода — он похож на одноименного персонажа из популярного телешоу на ТНТ. Его часто ругают за то, что норовит улизнуть из отделения и налакаться горячительных напитков. В «нехорошем» крыле лежит Скелет, его почему-то называют Якутом. У Скелета-Якута какая-то тяжелая форма болезни — он исхудал донельзя, виден каждый сустав. Живот неестественно выпирает вперед, как у узников Освенцима или детей Северной Кореи из кинохроники. Что касается моей палаты, со мной лежат неплохие ребята — тихий бывший сиделец дядя Ваня, отбывший несколько лет за пустяковую кражу. Инженер-нефтяник Вадим, подцепивший заразу где-то на «северах» и студент Толик.

К слову о сидельцах — в отделении их действительно было много. Поговаривали, что они даже избрали себе смотрящего, который поддерживал в больнице порядок, не позволяя излишне ретивым пациентам переходить черту. Не исключено, что это было правдой. Как-то раз, у меня возник конфликт на ровном месте в столовой — соседу по столу не понравилось, что я ем второе, пользуясь ножом и вилкой. «Интеллигент чертов! Что ж ты себе фрак не привезешь сюда?!», — кричал он. Доводы о том, что это просто привычка, и мне неудобно отламывать куски ложкой, не помогли успокоить разгневанного оппонента. Пересел за другой стол, закончил обед, ушел в палату. Вечером дядя Ваня рассказал продолжение истории. «Василича-то успокоили. Объяснили, что не надо так себя вести», — поведал он. Как оказалось, после моего ухода «кое-какие люди» вывели оскорбленного товарища на лестничную клетку, где в понятной форме объяснили его ошибку.

Впрочем, это был единственный острый угол за весь период лечения. Люди, попавшие в отделение, обычно находили себе собеседников по интересам и старались не вторгаться в чужой круг общения. Единственным исключением был Костя. Простой как три копейки юнец, чья навязчивость и «душа нараспашку» ассоциировались с карикатурой Гаврилы Лубнина про «дурацкого лешего» (опять пришел с клетчатым флагом дурацкий леший). Именно так он и ходил из палаты в палату, непрерывно задавая вопросы, будто дошкольник. Впрочем, даже Костя нашел себе круг общения, а точнее, подружку. С Ольгой, пациенткой из пятой палаты, он постоянно кружил вокруг корпуса (гулять по территории разрешалось), что-то рассказывая и обсуждая.

Как-то вечером эта Оля забежала к нам в палату в слезах. В ответ на вопрос, что случилось, девушка лишь рыдала, показывая пальцем в сторону отделения МЛУ. Как оказалось, пришел анализ мокроты — обычные таблетки уже не действуют, и Ольгу переводят на «страшный этаж». Кое-как успокоили, попытались убедить, что там лечат лучше, и Ольга выздоровеет еще раньше нас. Напоили чаем, накормили йогуртом с булкой. В общем, проводили со всеми почестями. После этого все переглянулись и бросились мыть посуду в хлорке, а в самой палате на полчаса включили кварцевый светильник — верное средство против любых туберкулезных бактерий.


От таблеток толку ноль, если выбрал алкоголь

Выходные в туберкулезном отделении — время затишья. Сравнительно безопасным пациентам, не выделяющим палочку, разрешают отправиться домой, а в больнице остаются лишь «плюсовые» и лица с неизвестным статусом, наподобие меня. Вечером в воскресенье больные возвращаются. Часть из них после «отдыха» не может идти самостоятельно — им помогают соседи по отделению. Кое-кто бредет сам — ноги танцуют краковяк, равновесие держат с трудом. После отбоя начинается ночная жизнь — медсестры тщетно пытаются успокоить «разогретых» подопечных, то там, то тут раздаются пьяные вопли. У кого-то пропал мобильник. Персонал грозит вызвать полицию, нетрезвые голоса наперебой доказывают свою непричастность к краже. Катавасия заканчивается только заполночь.

Утром встречаюсь с лечащим врачом — обходы в большинстве отделений проходят нечасто, доктора стараются не заходить без крайней нужны в палаты, взаимодействуя с больными дистанционно. В этот раз я прошу принять меня в ординаторской — мне нужно выяснить, какие у меня прогнозы, а заодно узнать, требуется ли докупать что-то из препаратов за свой счет. Андрей Борисович, молодой фтизиатр, рассказывает о заключениях по рентгеновским снимкам и отмечает, что находиться мне в больнице придется минимум месяц — за это время придет анализ мокроты и станет ясно, могу ли я кого-то заразить. «Подскажите, может есть для нас больницы поспокойнее, без пьяных сидельцев?», — поинтересовался я. «Образование, работа есть? Судимостей нет?», — спрашивает в ответ Андрей Борисович. Как выяснилось, в диспансере все-таки есть маленький стационар «не для всех». Туда направляют тех пациентов, кто четко настроен переносить все тяготы и лишения вплоть до полной победы над болезнью — не пропускать процедуры, принимать все назначения и полностью воздерживаться от спиртного.

Спустя два дня я уже был в другой палате. Моими новыми соседями оказались школьный учитель физики, водитель-дальнобойщик и отставной майор ФСБ. Врача, руководившего «отделением не для всех» звали Лариса Васильевна. За особое внимание и заботу, проявляемые по отношению к каждому, а также за строгость и категоричность ее в шутку называли мамой. «Мама» требовала безоговорочного подчинения, но в каждом ее жесте чувствовался профессионализм. «Фтизиатр от Бога», — поговаривали соседи по палате.

Настораживала лишь «любовь» Ларисы Васильевны к пугающим неподготовленных больных методам диагностики и лечения. Создавалось впечатление, что она полностью убеждена в том, что жалость к пациентам ухудшает результат. Всех вновь прибывших она отправляла на бронхоскопию, чтобы гарантированно получить образец микобактерии, грызущей легкие человека изнутри. Тяжелым пациентам назначала установки клапанов в бронхи, а также коллапсотерапию — когда в живот через огромную иголку закачивают воздух, обездвиживая пораженное легкое. При первой же возможности врач бодро «отписывала» людей к хирургам, считая, что единственный действительно надежный способ лечения болезни — удаление пораженного участка. Несмотря на внешнюю сторону такого подхода, он приносил свои плоды. По слухам, у Ларисы Васильевны вылечивались почти все.

Из всех страшилок, рассказанных соседями, у меня сбылась лишь одна — в первую же неделю я угодил в эндоскопический кабинет. Там мне предстояло поучаствовать в тяжелой, но критически нужной процедуре — бронхоскопии. Сразу хочу сказать, что боялся напрасно. Ощущения действительно не из приятных, но это совершенно не больно — в легких нет нервов, и все движения прибора ниже уровня трахеи не чувствуются — по ощущениям это напоминает не более, чем двухминутный приступ кашля. К слову, именно бронхоскопия помогла во время диагностировать особенность моей болезни и, вероятно, спасти меня от тяжелых последствий.


В хирургию или в Москву?

Следующие четыре недели я провел под наблюдением Ларисы Васильевны. Уколы, капельницы, знакомые таблетки… Рентген показывал улучшение — распад в легком начал рубцеваться. Лечащая уже поговаривала о скорой выписке на амбулаторный участок, поясняя, что нужно лишь дождаться итогов бактериологической пробы. Тем не менее, результаты оказались неутешительными.

Как-то утром, подойдя к столику медсестры, я обратил внимание на совершенно другие таблетки, лежавшие в предназначавшемся мне стаканчике. Почему нет привычных препаратов? Что случилось? С этими вопросами я обратился к дежурной. Полчаса спустя «мама» под роспись вручила результаты анализов — у меня была устойчивость к четырем препаратам, та самая пресловутая МЛУ, которой все боялись. «В текущем положении вещей я могу предложить лишь удаление половины легкого. Другой вариант — отделение для пациентов с устойчивостью. Думайте!», — резюмировала она.

В палату я вернулся в убитых чувствах. Я четко осознавал, что риск умереть от туберкулеза у меня значительно выше, чем у других больных. Сколько мне осталось? Нужна ли хирургия? Что, если Лариса Васильевна ошибается? Что делать дальше? «У тебя все в порядке?», — окрикнул Андрей Степанович, сосед по койке, пожилой усатый учитель. «Не совсем… У меня МЛУ…», — ответил я. «У меня МЛУ нет. Но я с удовольствием бы поменялся с тобой и возрастом, и диагнозом», — усмехнулся собеседник.

Следующие дни я провел в раздумьях — ставки были слишком высоки, другие фтизиатры, с которыми я списался через интернет, называли решение о хирургическом вмешательстве рискованным и несвоевременным. Надо было срочно что-то делать. Через родственников и знакомых договорился о приеме в столичных клиниках. Уже к концу недели меня были готовы принять врачи из ведущих больниц страны — в институте Сеченова и в Центральном НИИ Туберкулеза. В пятницу я написал отказ от хирургического вмешательства и получил на руки выписной эпикриз. «Знаете, — констатировала на прощание Лариса Васильевна, — Я бы на вашем месте поступила точно так же».

В философии и психологии есть такое понятие, как экзистенциальный ужас. Это ощущение, накрывающее человека в момент, когда он осознает свою конечность и близость смерти. Именно такие эмоции чувствует, пожалуй, каждый, кому ставят диагноз МЛУ. Покидая диспансер, я вспомнил Ольгу, вспомнил, как мы провожали ее в «страшное» отделение. Как потом мыли ее чашку и кварцевали палату… И вот мы с ней сравнялись. Теперь я тоже МЛУ-шник, и шансы на выздоровление у нас примерно равные. В Москву… К профессорам…


Идите и лечитесь, не забивайте себе голову

«Уважаемые пассажиры! Наш самолет произвел посадку в аэропорту Домодедово города Москвы. Просим вас оставаться на местах до полной остановки…», — раздалось из динамика сверху. Боинг, моргая проблесками, катился по рулежке столичного аэродрома к терминалу. В моей дорожной сумке лежала пухлая папка с анализами, заключениями, выписками. Уже на следующий день меня ждали в НИИ фтизиопульмонологии при РГМУ имени Сеченова. После периферийного диспансера я думал, что попаду в ультрасовременный больничный комплекс, больше напоминающий космический корабль, чем лечебное заведение.

Реальность оказалась прозаичнее — «супербольница» была зданием XIX века постройки, не видевшем ремонта уже десяток с лишним лет. На полу — советский мелкий кафель, в оконных проемах — рассохшиеся деревянные рамы, в воздухе — запах безнадежности. Было ощущение, что я стал жертвой какого-то мошенничества. Нет! Так не бывает! Не может больница с таким именем иметь более жалкий вид, чем районный тубдиспансер.

В консультативном кабинете меня встретил профессор. Светило науки сидел за столом, который, предположительно, был собран еще до моего рождения. «Так, я вам могу предложить с завтрашнего дня лечь к нам. Мы вас обследуем, а там и решим, что делать», — врач внимательно пересмотрел мои снимки и предложил госпитализацию. «У меня еще две консультации намечено, я собираю мнения», — ответил я. «А мнение только одно… Надо лечиться. Возможно, что и оперироваться…», — ответил доктор.

Я судорожно пытался сообразить, что делать. Да, чувствовалось, что этот человек разбирается в вопросе досконально. Но само здание? Само оснащение?.. Как они могут тут работать? Даже халат ученого медика протестовал против положения вещей, сложившегося в этой больнице — протестовал каждой заплаткой, которых было немало, разноцветными пуговицами, пришитыми разными нитками. Складывалось впечатление, что за одной из облупившихся дверей прячется эндоскопический аппарат 60-х годов, с рабочей частью, напоминающей поливочный шланг, а инструментами, находящимися в распоряжении хирургов, оперировали еще во времена Сталина.

Как можно добиваться результатов, работая не благодаря, а вопреки? Нет… Здесь лежать — не вариант. Я ехал в Москву, чтобы попасть в лучшие, а не в худшие условия. Зашел в отделение, посмотрел на палаты. Разговор с пациентами лишь подтвердил правильность моих сомнений: многие люди были вынуждены даже покупать дорогостоящие медикаменты за свой счет. От госпитализации в итоге я отказался.

К счастью, уже на следующий день был запланирован прием у профессора Владимира Анатольевича Стаханова — одного из авторов методических указаний по лечению туберкулеза, руководителя кафедры фтизиатрии университета имени Пирогова. «Итак, рассказывайте с самого начала», — сказал врач, мельком глянув мои документы. «Три месяца назад у меня начались легочные кровотечения», — начал я, но доктор перебил меня. «Нет. Вы не с того начали. Я прошу рассказать с самого начала. Начинайте так: я родился тогда-то, с такими-то замечаниями по родам, в детстве болел тем, этим… Все, что знаете и помните», — пояснил он.

Я непрерывно говорил почти 15 минут. Рассказывал обо всех болячках и травмах, перенесенных до школы, о странном ОРВИ в шестом классе и об аллергии на мандарины в раннем детстве. Профессор внимательно слушал, делая пометки на листе бумаги. Еще минут десять Владимир Анатольевич внимательно рассматривал снимки, изучал заключения и выписки.

«Что вам предлагают?», — спросил врач, наконец оторвавшись от бумаг. «Радикальную операцию. Удаление половины легкого слева», — ответил я. Профессор вновь подошел к светящемуся экрану, где висели рентгенограммы. «Лобэктомия верней доли… Допустим…», — медленно произнес он. «Срок лечения — всего три месяца. Есть устойчивость. По новому режиму лечитесь всего две недели. Гарантий, что процесс полностью неактивен у нас нет. Удалим — с вероятностью 50% получим рецидив. Что удалять после этого будем?», — рассуждал он вслух.

«Вы сами-то на операционный стол хотите?», — обратился Владимир Анатольевич ко мне. «Не хочу», — честно признался я. «И правильно, что не хотите. Я не вижу показаний. Есть ситуации, когда хирургия нужна, но в вашем случае можно сохранить легкое. Заключение сейчас напишу», — резюмировал он. Через 15 минут у меня был документ за подписью профессора, в котором один из ведущих фтизиатров страны отменял назначенное в местном диспансере оперативное вмешательство. «Идите и лечитесь, не забивайте себе голову. Вам даже не нужен стационар. При такой динамике вы, по всей вероятности, не заразны. Все препараты будете получать в поликлинике», — посоветовал врач, прощаясь со мной.


О побочках и инвалидных подъемниках

Во время поездки в столицу пришел к неутешительному выводу — инфраструктура для людей с особенностями здоровья у нас совершенно неразвита. Дело в том, что на фоне приема некоторых противотуберкулезных препаратов развиваются выраженные побочные эффекты. У меня, например, невероятно болели ноги. Настолько, что каждый подъем по лестнице был подобен пытке. Однажды, доехав до одной из новых станций метро, я решил воспользоваться средством для инвалидов — эскалатора не было, зато в углу платформы красовались лифты. К моему удивлению, я смог вызвать кабину и уже через минуту был в вестибюле. Дело оставалось за малым — подняться из перехода на поверхность и сесть в такси, которое бы довезло меня до съемной квартиры. Лифты были предусмотрены и тут, но на дверях ближайшего из них красовался велосипедный замок. Собравшись силами, прошел до другого конца тоннеля — та же ситуация. Ладно, предположим, я еще мог постепенно подняться по лестнице, но как быть «колясочникам», вообще не способным ходить? И такие ситуации сплошь и рядом.

Вообще, именно неготовность терпеть побочки заставляет очень многих пациентов прерывать терапию. Последствия обычно печальны — палочка быстро мутирует и становится устойчивой к препаратам. Задумайтесь, в 50-е годы практически всем пациентам помогала схема из трех антибиотиков. В 80-е годы больные излечивались новой недорогой черехкомпонентной схемой. Сегодня почти половина заболевших нуждается в сложной многокомпонентной терапии, подобранной индивидуально — эти люди изначально заразились МЛУ, и я волей судьбы оказался в их числе.

Побочки бывают самые разные — от упомянутых болей в ногах до перебоев с печенью, нарушений слуха и психических расстройств. Главная задача пациента — отслеживать все негативные изменения и сообщать о них лечащему врачу. Купировать можно почти любой побочный эффект, а вот способа лечения туберкулеза кроме долгой химиотерапии не существует.


«Туберкулезники, будьте прокляты!»

За время болезни эту фразу, вынесенную в подзаголовок, я в той или иной форме слышал раз пятьдесят. Есть такое понятие, как стигматизация — навешивание на пациента ярлыков. По мнению ряда людей, если человек болен туберкулезом, он обязательно заразен, опасен, и с ним лучше не иметь ничего общего. Впервые с этим понятием я столкнулся в Москве. Несмотря на свой «отрицательный» статус (я не выделял бактерии при кашле и дыхании), я так и не смог встретиться с добрым десятком близких людей. Почти все, кто знал о диагнозе, наотрез отказались от общения. «Мама сказала, что безопасного туберкулеза не бывает», — аргументировала свой отказ от встречи одна родственница. С другой знакомой мы все же увиделись. Пообщались пять минут. Через полгода она заболела пневмонией, а виноват был, разумеется, я. Ведь врач, увидев тени на рентгене, намекнула, что не исключает туберкулезный очаг.

«Сколько людей ты заразил?», — спросил у меня школьный товарищ, с которым мы пересеклись намного позже, когда я уже снимался с учета. Ответил, что из-за меня заболели не менее миллиона человек. Действительно, туберкулезники же заняты лишь тем, что заражают всех вокруг. Нам, наверное, премии дают за каждого зараженного.

Как оказалось, мне еще очень везло — я не подвергался такому остракизму, как некоторые другие товарищи. Меня не увольняли с работы под выдуманным предлогом, от меня не ушла невеста, со мной продолжили общаться действительно близкие друзья и родные. Истории многих других пациентов незавидны: разводы, требования немедленно написать заявление «по собственному», последующие сложности с трудоустройством. Древние говорили: «Сон разума рождает чудовищ». Это действительно так. Люди, незнакомые с проблемой туберкулеза, считают его сверхзаразным неизлечимым заболеванием. Объяснить, что эти страхи надуманы — задача за пределами возможного.

Ну не понимают люди, находящиеся в плену собственных страхов, что те же фтизиатры часто ходят по отделению без масок, надевая их лишь при непосредственном общении с пациентом — нет никакого заоблачного риска заражения. Тем более, существенная часть больных абациллируется (прекращает выделять бактерии) в первые же месяцы лечения. Заразны в основном те, кто сознательно не лечится или не знает о диагнозе. Как донести эти аргументы до общества? Видимо, никак. Все-таки, туберкулез еще долгое время будет оставаться той болезнью, о которой не стоит говорить открыто.


Если вы заболели туберкулезом, вам «невероятно повезло»

После возвращения домой начались трудовые будни. Формально я все еще числился на больничном, однако вставать спозаранку и ехать в другой район города приходилось ежедневно. Захожу в родное амбулаторное отделение, заученным движением надеваю защитную маску, а затем бахилы. Мне нужно отстоять очередь в процедурный, получить укол сильного антибиотика. После этого надо дойти до кабинета контролируемой химиотерапии, где мне выдадут лекарства на ближайшие сутки. Общая стоимость дневного курса лечения — около 1500 рублей.

Практически всегда я получал препараты бесплатно. Исключением были лишь выходные дни, когда препараты не выдавались, а принимать их было все-таки нужно. Случались и «черные полосы», когда льготных лекарств физически не было в поликлинике. Пришлось тратиться: пять таблеток одного лекарства — около 800 рублей, упаковка — другого 5000–7000 рублей за упаковку, инъекционный антибиотик — от 300 до 700 рублей за ампулу (российский — дороже, импортный — дешевле). Ставить научился сам. Оказалось, это не так уж и трудно.

«Не расстраивайтесь», — поддерживали меня другие ТБ-пациенты в одной из групп в соцсети. «Если вы заболели ТБ, вам невероятно повезло. Был бы это, скажем, рак, вы бы уже лишились машины, а то и квартиры. А здесь до 100% расходов берет на себя государство и международные организации», — поясняли активисты. К слову, уровень социальной поддержки больных ТБ действительно высок. Нуждающимся даже бесплатно выдают путевки в санатории. Что касается перебоев… Ну, что тут поделаешь. Система несовершенна. Хочешь жить — умей вертеться.

Кстати, некоторые пациенты слишком буквально понимали эту поговорку и ударялись в самодеятельность. Участковый врач как-то рассказала о таких методах самолечения, от которых волосы вставали дыбом. Кто-то пытался лечиться барсучьим жиром, другие покупали в Китае медведок и употребляли их в пищу. Находились и любители восковой моли, народных заговоров и языческих обрядов. «Был у меня один… К шаману ездил. Говорил, что вылечится без таблеток», — однажды поделилась фтизиатр. «Чем это закончилось?», — уточнил я. «Чем-чем… Легкое удалили, вот и закончилось все», — ответила она.


Эпилог

В совокупности лечение заняло у меня 2 года 4 месяца и 15 дней. Из них — 89 дней стационарно, 11 месяцев на листке нетрудоспособности. За время терапии я принял 9 килограммов и 93 грамма противотуберкулезных препаратов, примерно на столько же увеличилась масса тела (поступал я в отделение с явным недовесом). Меня перевели в группу излеченных в 2014 году. Год спустя — окончательно сняли с учета. Теперь я здоровый человек с незначительными остаточными изменениями в левом легочном поле.

Туберкулез для меня стал важнейшим уроком жизни. Научил преодолевать невероятные трудности, не рубить с плеча, обсуждая вопросы борьбы с инфекционными болезнями, отзываться на просьбы о помощи. В то же время я стал критично относиться к антипрививочникам и к людям, боящимся мифического дисбактериоза. Согласитесь, странно смотреть на человека, скупающего в аптеке все известные препараты для защиты кишечника из-за пятидневного курса какого-нибудь антибиотика, если перед этим сам годами принимал лошадиные дозы намного более сильных препаратов.

«Не дам ставить своем ребенку пробу Манту!!!», — кричит молодая мать в интернет-форуме. С одной стороны, не поспоришь с правом женщины на личные убеждения, а с другой — отказ от теста может оказаться фатальным. Если у маленького человечка начался туберкулезный процесс, то каждую неделю малыш будет терять легочную ткань, а она практически не восстанавливается — замещается фиброзом. Кроме того, иногда несвоевременность диагностики доводит юных пациентов до операционного стола, а то и инвалидности. Вы готовы настолько рисковать здоровьем сына или дочери?

Завершая рассказ, хочется добавить, что и моя история началась с пропущенной флюорографии. К моему счастью, у меня слишком рано проявились острые симптомы, позволившие относительно своевременно приступить к лечению. Не будь того приступа кровохаркания, я бы еще долгое время не знал о своей болезни, и ее последствия были бы намного более тяжелыми. Пожалуйста, заботьтесь о своем здоровье и берегите себя.



Алексей Иваненко

www. nashgorod. ru