МРТ 3 Тесла помогает в диагностике хронической травматической энцефалопатии

15.06.2016

МРТ 3 Тесла помогает в диагностике хронической травматической энцефалопатии

Под микроскопом Перла был мозг американского солдата, оказавшегося в 2009 году в пяти футах от взорвавшего себя террориста-смертника. Солдат выжил благодаря своему снаряжению, но умер два года спустя, очевидно, от передозировки наркотиков, страдая от симптомов, ставших отличительной чертой последних войн в Ираке и Афганистане: потери памяти, когнитивных проблем, бессонницы, глубокой, часто суицидальной депрессии. Почти 350 тысячам военных за последние 15 лет был поставлен диагноз «черепно-мозговая травма», многим — в результате ударной волны. Настоящее количество должно быть намного больше, так как многим пострадавшим гордость не позволяет сообщить о ранении, которого не видно.

Годами многие ученые полагали, что взрывная волна действует на мозг примерно так же, как сотрясение во время игры в футбол или при автомобильной аварии. Перл сам руководил исследованиями хронической травматической энцефалопатии (ХТЭ), которая послужила причиной деменции у игроков НФЛ. Несколько военных, погибших в результате ранений при взрыве, на самом деле страдали от ХТЭ. Но у них были при этом и другие ранения, не связанные со взрывом. Никто не проводил в то время систематического посмертного исследования военных, пострадавших от ударной волны. Это было именно то, что Пентагон попросил Перла сделать в 2010 году, дав ему возможность исследовать полученные ими образцы мозга. Такие возможности выпадают нечасто, и Перл оставил свой пост заведующего неврологией в мединституте Маунт-Синай и переехал в Вашингтон.

Перл и его коллеги по лаборатории определили, что исследуемые ими повреждения не имеют ничего общего с сотрясением. Отличительной особенностью ХТЭ является аномальный тау-белок, который обычно с годами накапливается в коре головного мозга, но особенно в височной зоне. В застывшей ткани он виден как коричневая плесень. То, что ученые обнаружили при рассмотрении этих посттравматических повреждений, было совершенно иным: это были похожие на пыль шрамы, часто находившиеся на границах между серым веществом (где располагаются синапсы) и белым, которое его соединяет. В течение последующих месяцев Перл и его команда исследовали еще несколько экземпляров мозга военных, погибших значительно позже полученной при взрыве травмы, включая получившего множество наград спецназовца, который покончил с собой. У каждого из них наблюдались одинаковые шрамы в одних и тех же зонах, соответствующих мозговым центрам, отвечающим за сон, когнитивные функции и другие типичные проблемные зоны мозговых травм.

Далее ученых ждало еще более удивительное открытие. Они исследовали мозг двух военных, погибших спустя пару дней после взрыва, и обнаружили зачаточные формы одинакового повреждения в одних и тех же зонах, причем степень развития этих повреждений соответствовала времени, прошедшему с момента взрыва. Перл и его команда сравнили поврежденный мозг с одной стороны — с мозгом людей, перенесших обычные сотрясения, с другой — с мозгом людей, имевших наркотическую зависимость (что тоже может быть причиной видимых изменений мозга), а также с мозгом, где какие-либо повреждения отсутствовали. Ни у одной из представленных групп не было замечено рисунка коричневой пыли.

Изыскания Перла, опубликованные в научном журнале Lancet Neurology, могут стать ключом к загадке медицины, впервые замеченной 100 лет назад во время Первой мировой войны. Сначала она была известна как контузия, потом как боевое утомление и наконец как ПТСР, и в каждом случае почти повсеместно понималось, что речь идет скорее о психическом, нежели физическом расстройстве. Только в последнее десятилетие группа выдающихся неврологов, терапевтов и старших офицеров начала возражать военному руководству, которое требовало «разобраться» с этими ранениями солдат, дать им таблетки и отсылало назад к боевым действиям.

Если открытие Перла подтвердят другие ученые — а также если одной из первых особенностей повреждений от взрывной волны в самом деле является особый вид шрамов на мозге, — оно может повлечь за собой самые разнообразные последствия как для военных, так и для общества в целом. Многое из того, что принимали за эмоциональную травму, может быть проинтерпретировано заново, многие участники боевых действий смогут потребовать признать повреждения, которые могут быть окончательно диагностированы лишь посмертно. Будут требования расширить исследования, провести испытания лекарств, усовершенствовать шлемы и расширить медицинские услуги для участников боевых действий. Однако ни одна из этих паллиативных мер не заглушит жестокого звонка, неизбежно прозвеневшего в открытии Перла: современная война разрушает ваш мозг.

О физике взрыва мало что было известно до современности, и она остается столь таинственной и пугающей, что ученые, говоря о ней, порой прибегают к слову «магия». Взрыв начинается просто: детонатор превращает кусок твердого вещества в смертельный огненный шар. За это мгновение происходят три отдельных события. Первое — это ударная волна, стена статического давления движется во всех направлениях со скоростью, превышающей скорость звука. Далее, взрывная волна наполняет пустоту и уносит за собой все, что попадается ей на пути. Это наиболее выраженная разрушительная часть взрыва, которая отшвыривает машины, людей, осколки к зданиям и обочинам. Остаточные явления включают пожары и токсичные газы, которые могут вызвать отравление и удушье у любого, кто попал в зону их действия.

Все это имеет тысячи разных последствий для человеческого организма, которые сами по себе сложнее, чем сам взрыв. Люди, перенесшие взрыв на близком расстоянии, обычно описывают его как непреодолимое, мощное переживание, несопоставимое ни с каким предыдущим опытом. Многие солдаты не помнят момент удара: он исчезает во вспышке света, оглушительном звуке или обмороке. Те, кто его помнит, часто рассказывают об одновременном эффекте удара и сжатия, общего и крайне острого ощущения, как будто кто-то прислонил к вашему телу доску и бьет по ней сотней молотков. Издалека взрыв слышен как отчетливый глухой шум, звук вырывающегося наружу давления воздуха. Когда я, как репортер New York Times, жил в Багдаде, такой звук меня иногда будил рано утром. Я садился в кровати в состоянии тревоги, в сюрреалистичном и ужасном осознании происходящего. Только что кого-то, такого же живого и здорового, как и я, разнесло на куски.

Тринитротолуол, или TNT, был впервые использован в артиллерийских снарядах немецкой армией в 1902 г. Вскоре после начала Первой мировой войны в 1914 г. со всех фронтов на несчастных людей посыпался град этих устройств. Эта война продемонстрировала небывалый уровень ужаса и жестокости, выходящий далеко за пределы кавалерийских наскоков прежних войн. Очень скоро у солдат стали проявляться загадочные симптомы, они дрожали, заговаривались или теряли дар речи. Многие наблюдатели поражались, что эти взрывы способны убивать и калечить, не оставляя при этом каких-либо видимых следов. Британский журналист Эллис Эшмид-Бартлетт описывал семерых турков в Галлиполи в 1915 г., сидевших с ружьями на коленях: «Один улыбаясь положил руку другому через плечо, как будто они травили анекдоты, когда их застала смерть. Теперь все выглядят так, будто они просто спят; лишь у одного я вижу какое-то внешнее повреждение».

Для тех, кто пережил взрыв и страдал от таинственных симптомов, солдаты вскоре придумали новое слово: контузия. В одном из стихотворений того времени были такие строки:

Быть может, разбит ты и парализован,
Быть может, забыл обо всем,
Контузией это зовется,
Раз нет ран на теле твоем.

Один британский врач, Фредерик Мотт, считал, что контузию вызывают физические раны, и предлагал вскрыть мозг страдавших от нее людей. У него было даже несколько провидческих догадок относительно механизма последствий взрыва: компрессионная волна, сотрясение и токсичные газы. В статье, опубликованной в Lancet в феврале 1916 года, он утверждал, что имеет место «физических и химических изменений, разрыв связей в цепочке нейронов, которые выполняют определенную функцию». Мотт, быть может, и не увидел бы никаких аномалий в мозге солдат, даже если бы рассматривал их под микроскопом, неврология была еще в зачаточном состоянии. Но за его пророческие догадки Перл считает его почти своим героем.

Гипотезы Мотта вскоре затмили другие врачи, которые видели контузию скорее как результат эмоциональной травмы. Это отчасти было продиктовано интеллектуальной обстановкой; Фрейд и другие психологи не так давно начали набрасывать новые провокационные идеи о том, как разум реагирует на стресс. Солдат, страдавших от контузии, часто описывали как имеющих «невропатическую склонность или наследственность» или даже испытывающих нехватку мужественности и патриотизма. Многих жертв контузий высмеивали как дезертиров; некоторых даже приговаривали к расстрелу после того, как они в замешательстве покидали поле боя.

В течение десятилетий на этот счет сохранялся консенсус, но терминология изменилась: в 80-е появилось «посттравматическое стрессовое расстройство», новый термин, которым определялось напряженное социальное и эмоциональное состояние ветеранов войны во Вьетнаме. Никто не сомневался, что взрывы имеют мощные и таинственные последствия для физиологии, и, начиная с 1951 года, правительство США учредило Программу изучения избыточного давления взрывной волны, чтобы исследовать последствия крупных взрывов, включая ядерные, для живой ткани. Один мой дядя помнит, как он рядовым новобранцем оказался в пустыне Невады в 1955 году и делал фотографии ядерного взрыва посреди странного пейзажа из тестовых предметов: машин, домов, манекенов в китайской и советской военной униформе. В то время ученые считали, что взрывы главным образом будут действовать на воздушные полости в теле: например, легкие, систему пищеварения и уши. Мало кто задавался вопросом, какое значение это будет иметь для самого сложного и чувствительного органа человека.

Только после начала очередной войны в Европе ученые вернулись к изучению последствий взрыва для мозга. Когда Балканы увязли в братоубийственной жестокой войне в начале 1990-х, Иболя Чернак, миниатюрная энергичная женщина, выросшая в теперь уже сербской деревне, работала врачом и исследователем в военном госпитале в Белграде. Вскоре она стала наблюдать большое количество солдат с травмой от взрыва, как правило, после бомбовых установок и артиллерийского огня, типичного оружия в той войне. Как и в Первой мировой войне, мужчины часто страдали от острых ментальных нарушений, при этом видимых ранений не наблюдалось. Чернак, чьи коллеги называли ее Иби, обладала приятным сочетанием проворства и теплоты, как клиницист, она также была убеждена, что врач должен прислушиваться к своим пациентам. Нетрудно представить себе, как она бегала по местам сражений Боснии и Сербии, собирая образцы крови у солдат. Этим она занималась в течение нескольких лет, с большим риском для собственной жизни, в ходе исследования, где перечислялись неврологические последствия взрывов на 1300 солдат. «Взрыв действует на все тело, — сказала она мне. — Он создает эффект сжатия. Спросите у солдат, что они чувствовали. Первое, что они скажут, — что у них оторвались уши, они жадно хватали воздух, как будто их сжимал огромный кулак. В этом процессе задействовано все тело».

Чернак была убеждена, что взрыв сотрясает тело, как кольца на поверхности воды. Его скорость меняется, когда сталкивается с предметами различной плотности, как воздушные полости или границы между серым и белым веществом, где он может нанести более серьезный вред. Как это обычно бывает, физики разработают впоследствии очень схожие теоретические модели того, как взрыв наносит ущерб мозгу. Было изучено несколько возможностей, включая выброс крови вверх от груди, перемещение нагрузки на мозг, отскок мозга вперед-назад внутри черепа, как это происходит при сотрясении. Чарльз Нидхем, признанный авторитет по физике взрыва, рассказал мне, что аутопсия людей с повреждениями после взрыва отчасти подтвердила все эти теории, и, честно говоря, некоторые из них рассматриваются одновременно.

КОНТЕКСТ

Мозг
Наш мозг способен на невероятные вещи, но ему мешает сознание
BBC30.03.2016
Как мозг следит за временем?
Quanta Magazine02.02.2016
Как мозг может стать оружием в руках военных
Atlantico23.01.2016
Спустя десять лет после ее первых исследований на балканских полях сражений Чернак заняла пост в Университете Джонса Хопкинса в Балтиморе, где она провела исследования на животных, подтвердившие ее гипотезы о влиянии взрыва на весь организм в целом. Она выяснила, что даже если голова животного защищена во время взрыва, мозг может быть подвержен повреждениям, потому что ударная волна проходит по телу через кровь и ткань. Чернак также пришла к выводу, что повреждения мозга от взрыва накапливаются, и даже незначительные взрывы с незаметными последствиями могут — при повторении — повлечь ужасные и необратимые повреждения. Многое из этих фактов подтвердили впоследствии и другие ученые.

Даже ограниченные выводы Чернак о повреждениях после взрывов были восприняты как ересь многими людьми, принадлежавшими к военно-медицинскому истеблишменту того времени. Она представила результаты некоторых своих изысканий на конференции в Вене в конце 1990-х гг. и еще до завершения ее выступления «встал один пожилой господин, военный врач из США», вспоминает она. «Он сказал: „Перестаньте нести эту чушь. Если вы восстановите пострадавшим солдатам потерянную жидкость, они придут в себя за сутки, так что дело не в этом“… Он застал меня врасплох. Бой был неравный».

Только в 2001 году, когда Америка вступила в эпоху непрерывных военных действий, врачи потихоньку начали разделять взгляды Чернак. Новое поколение более мощных фугасных мин — импровизированных взрывных устройств, или ИВУ, на сленге военных, — стало отличительной чертой войн в Ираке и Афганистане и повлекло за собой эпидемию травм от взрывов. Медики вскоре заметили странную особенность ударной волны: он отражается от твердых поверхностей и усиливается, так что люди, защищенные, как кажется, закрытым пространством (например, Хаммером) часто страдают от гораздо более серьезных повреждений мозга, чем те, которые находятся в открытом пространстве. Военные и гражданские исследователи сосредоточились в своей работе на мозге, а не только на теле. Однако все еще было очень сложно отделить ударную волну от всех прочих физических и ментальных последствий близости к взрыву в зоне сражения.

Знаменательный прорыв произошел в 2007 году, когда инженерная фирма под названием Applied Research Associates получила звонок от штурмовой группы SWAT при Службе шерифа округа Арапахо, штат Колорадо. Военные беспокоились о возможных неврологических последствиях прорывов — практики взлома дверей при помощи небольших взрывных зарядов. Почти во всех крупных городах США есть команды, специализирующиеся на таких прорывах, как у военных в зонах боевых действий. Сотрудники компании Applied Research незамедлительно поняли, что мониторинг членов команды «взломщиков» позволит им наблюдать взрыв в чистом виде, потому что заряды слишком малы, чтобы сбивать солдат с ног или вызывать сотрясение, и они подвержены только ударной волне. Вдобавок исследователям не нужно было беспокоиться об этической стороне вопроса проведения тестов на людях, так как «взломщики» в любом случае занимались своим делом.

Сотрудники компании быстро разработали и провели исследования с военными «взломщиками», оценивая взрывы в соответствии со своими датчиками и подвергая солдат и тренеров психологическим тестам в начале и в конце двухнедельного курса прорывов. Итоговый отчет, выпущенный в 2008 году, выявил небольшой, но отчетливый спад в работе инструкторов, которые были подвержены ударной волне чаще, чем студенты. Это было только пилотное исследование, но один из авторов, Лиэнн Янг, сказала мне, что оно послужило дополнительным «доказательством существования накопительного эффекта при хронической близости к взрывной волне», даже на сравнительно низких уровнях.

Военные все еще отказывались воспринимать всерьез взрывы или хотя бы допустить, что вызванные ими симптомы были вызваны физическим воздействием. Только в 2008 году исследователи Военного исследовательского института Уолтера Рида опубликовали статью, где предполагали, что симптомы черепно-мозговых травм могли в значительной мере быть вызваны ПТСР, и отметали «теоретические волнения» о существовании неврологических последствий ударной волны. К тому времени американские врачи, ознакомившиеся с необычным сочетанием медицинских знаний и боевого опыта Чернак, начинали делать собственные выводы.

Одним из первых, кто осмелился бросить вызов военным изнутри, был 44-летний подполковник по имени Кристиан Маседония. В марте 2008 года Маседония был в Арлингтоне, штат Вирджиния, где слушал доклад группы ученых и правительственных чиновников о противопехотных минах. Доклад был сухой, технический, и Маседония, мужчина с квадратной челюстью, не вытерпел и обратился к выступавшим с искренней и срочной речью. Он набросился на бездействие военных в связи с мозговыми травмами, используя в защиту своих тезисов, по его собственным словам, «довольно резкие выражения». «Я не вижу никаких сдвигов, и мне это осточертело», — завершил он. Когда собрание разошлось, Маседония ожидал, что другие его участники постараются вежливо его избегать. Однако к нему подошел молодой офицер, дал ему свою визитку и попросил связаться с адмиралом Майклом Малленом, в то время занимавшим пост председателя Объединенного комитета начальников штабов. Маседония связался с Малленом и повторил свой выпад. К его удивлению, Маллен взял его на работу.

В то время, существовало «военно-медицинское сообщество, которое не хотело двигаться в том направлении», рассказал мне Маседония. «Они не хотели принимать на веру, что эти симптомы свидетельствуют о чем-то помимо эмоциональных проблем». Маседония, акушер и солдат, считал иначе. Он был в иракской провинции Анбар в 2004 и 2005 годах с солдатами, которые часто становились жертвами реактивных бомбовых установок и противопехотных мин. Как военнослужащий и как врач, он чувствовал себя ответственным за молодых солдат и их ранения. «Ребята, пережившие взрывы, просили о помощи, а я вторил линии партии: „Ты поправишься!“ Я был частью бесполезной машины. И это меня не дает мне покоя».

Как и Маседония, некоторые старшие офицеры, включая генерала Питера Кьярелли из сухопутных войск и генерала Джеймса Эймоса из пехоты, были в растерянности. Слишком много солдат были разжалованы из-за связанных с мозговой травмой проблем с дисциплиной. Маллен нанял еще нескольких экспертов, помимо Маседонии, и попросил их отслеживать и улучшать лечение травм мозга во всех войсках. Они назвали их «Серой командой» — отчасти из-за игры слов (серое вещество), отчасти — потому что многим из них было за 40 и они седели. Это была удивительная группа, состоявшая в основном из офицеров вооруженных сил, каждый из которых имел высокую научную или медицинскую степень. Плюс, почти каждый из них побывал в бою.

Одним из них был Джим Хэнкок, реаниматолог и капитан морского флота, главной квалификацией которого, как он мне рассказал, было то, что он сам пережил травматическое повреждение мозга на юге Афганистана. Он также дважды пережил сотрясение мозга, когда занимался спортом в колледже, поэтому ему было с чем сравнивать. «В то время была распространена теория сотрясения», — рассказал мне Хэнкок. «Чушь. Будто бы у меня было сотрясение мозга. И ничего вроде взрыва я не перенес». Как и другие члены команды, Хэнкок заметил, что солдаты, пережившие взрыв, часто испытывали постоянные проблемы с памятью и концентрацией внимания, и это отличалось от травм, полученных в ходе боев. Если взрывы повторялись, провалы иногда оборачивались ментальными и поведенческими проблемами, приводившими к концу карьеры. Серая команда поделилась инстинктивным соображением, что последствия ударной волны на организм были гораздо сильнее и сложнее, чем предусматривала модель с сотрясением. Но их главной задачей было заставить военных серьезнее относиться к повреждениям мозга, какими бы ни были их причины.

В начале 2009 года первые пять членов Серой команды отправились на военные базы в Ираке и Афганистане, где были организованы встречи с хирургами-травматологами и другими врачами, чтобы узнать, как они справлялись с повреждениями мозга. Перед ними открылась крайне противоречивая картина. Здесь были три удивительных врача, понимавших травмы мозга и что надо предпринимать. Но «мы опасались, что если этих троих переведут в другие места, все кончится», — говорит доктор Джеффри Линг, еще один член Серой команды.

Вернувшись домой, команда выделила самые ценные методики и вместе с Кьярелли и Эймосом привела их в систему. Любой солдат, находившийся в радиусе 50 метров от ударной волны бомбы или в транспорте за ней или перед ней, должен был пройти обследование на предмет наличия травм мозга. Любой, кто пережил сотрясение, должен получить увольнение с боевых действий. Серая команда использовала проверочный список, чтобы помочь идентифицировать солдат с сотрясением мозга, хотя вскоре им пришлось составить шесть версий этого списка, потому что слишком много пехотинцев запомнило правильные ответы, чтобы им не дали увольнительную. Команда также нашла гражданского подрядчика, который изготовлял датчики взрывов, аналогичные тем, которые использовались при исследовании «взломщиков». Каждый солдат и офицер в зоне боевых действий теперь носил на себе три маленьких прибора весом 20 граммов каждый. Датчики должны были краснеть, если регистрировали силу, превышавшую 12 фунтов на квадратный дюйм, нижний предел, указывающий на возможность сотрясения или повреждения мозга. Солдаты уже не могли закрывать на это глаза: если сенсор горит красным, тебя необходимо обследовать на предмет получения травмы мозга.

Военные серьезно отнеслись к новым правилам. Меньше чем за год после своей первой поездки Серая команда вновь вышла в поле и обнаружила, что 90% посещенных ими баз соответствовали правилам. Однако более обширный вопрос о том, что остается в черепе после удара, оставался загадкой.

Брэндон Мэттьюс сложен как танк, груды мышц облепили его спину и плечи. Страшные шрамы спускаются вдоль бицепсов и предплечий, врезаясь глубоко в мышцы. Другие врезались в его ноги и бока, наследие 11-летней карьеры десантника военно-диверсионных частей. Мэттьюс, зарегистрированный в армии как Брэндон Мэттью Сипп, пережил столько взрывов, в Ираке и других местах, что не может сосчитать их. Самый страшный был террорист-смертник, после подрыва которого он отлетел через весь коридор и лежал в коме. Он провел месяцы в госпитале, его военная карьера закончилась. Но проблемы из-за повреждения мозга только начинались.

«Бывают моменты, когда я все забываю: кто я, где я, чем занимаюсь», — рассказывает он мне. «Это бывает почти каждый день», иногда даже когда он ведет машину. Когда-то простые вещи стали непосильными. Он включает плиту, выходит и, вернувшись, видит полыхающее пламя.

У Мэттьюса на спине вытатуировано 24 имени. 18 — это бывшие однополчане, погибшие в боевых действиях. Пять других — в некотором смысле более болезненные потери: это друзья, покончившие с собой после возвращения с войны. Один из них, тоже спецназовец с недиагностированной травмой мозга, несколько месяцев назад угрожал своей жене и шестерым детям ружьем, рассказывает Мэттьюс, а потом выстрелил себе в голову.

Мэттьюс произнес речь на похоронах. Он сказал, что у бойцов спецназа часто бывают недиагностированные повреждения взрывной волной, потому что члены этой военной элиты высоко ценят свою твердость и не хотят рисковать своей карьерой. «В этом вся суровая реальность», — говорит мне другой участник военных действий. «Особенно в спецназе, если я не пройду медосмотр, мне конец. Вот и все. Конец истории крутого парня». Поэтому они сидят тихо, ничего не говорят и переносят новые взрывы. Пока в один прекрасный день, как Брэндон Мэттьюс, ранений не оказывается слишком много, чтобы воевать.

Я познакомился с Мэттьюсом в отеле в Скоттсдейле, штат Аризона, где он теперь живет. В течение часа он выпил несколько рюмок разбавленной водки. Он был дружелюбен и расположен к общению, но то и дело в его зеленых глазах появлялся потерянный, жалобный взгляд, у меня возникло впечатление, что этот человек висит над пропастью. Перед тем как я смог лечь спать, он настоял на походах по нескольким ночным клубам, где он выпивал снова и снова, потчевал незнакомцев своими военными историями. Я спросил его о его друзьях, и он рассказал, что почти все они умерли. Он живет на военную пенсию, и в свои 33 года, похоже, отказался от идеи найти работу.

Все это вполне типично для военных и участников военных действий, переживших серьезные или неоднократные повреждения взрывной волной, рассказала мне Сьюзан Уллман, управляющая программой оказания помощи под названием Warrior2Warrior (Воин — воину). Муж самой Уллман, «зеленый берет», перенесший травматическое повреждение мозга, покончил с собой в 2013 г.). Когда я спросил Мэттьюса о других военных и самоубийстве, он скривил гримасу и выдал поток нецензурной брани о трусости лишения себя жизни. Было бы жестоко и неуместно спрашивать, не было ли у него самого искушения сделать это. (Его собственное имя вытатуировано у него на спине после имен его покончивших с собой друзей).

Даже если глубокие травмы таких людей, как Мэттьюс, невозможно излечить, симптомы повреждения мозга, в том числе травм, часто можно облегчить. Границы между органическими и эмоциональными повреждениями могут быть очень размытыми; травма меняет нейронные схемы, терапия может изменить физически поврежденный мозг. «Все, что мы знаем, предполагает, что люди со структурными ранениями также будут реагировать на фармакологическое и психологическое лечение», — говорит Дэвид Броди, невролог, проводивший большую работу с военными. Найти правильное лечение — это ключ. Многие военные рассказывали мне, что когда они обращались за помощью, им давали таблетки, ни в чем не разбираясь. В последние несколько лет получило развитие большое количество непроверенных способов терапии, от гипербарических комнат до эргономичных кап, и некоторые военные безгранично в них верят.

При всем этом смятении сознания Мэттьюс рассказал мне, что думает, как можно отличить пережитые им эмоциональные раны — вину выжившего, ночные кошмары, дурные сны — и более конкретные когнитивные проблемы, которые он связывает с ударной волной. Несколько спецназовцев говорили то же самое. Они также говорили, что большая разница состоит в том, когда тебе говорят о твоем физическом ранении, и о ментальном, даже если оно неизлечимо. Некоторые повреждения мозга теперь можно увидеть на МРТ-сканировании живых людей, хотя поставить точный диагноз все еще сложно. Мэттьюс сказал мне, что найдет утешение, если просто получит возможность увидеть, что происходит в его голове.

Дэниел Перл продолжает исследовать мозг солдат, поврежденный ударной волной. Проработав пять лет с военными, он уверен, рассказал он мне, что многие повреждения мозга не были идентифицированы. «Речь может идти о многих тысячах», — рассказал он. «Что меня пугает, так это то, что перед нами только первый круг. Если они переносят первые повреждения, у многих годы или десятки лет спустя развивается ХТЭ».

Перл находит некоторое утешение в прошлом. Он много читал о людях, переживших контузию во время Первой мировой войны, и врачах, пытавшихся их лечить. Он упомянул памятник в центральной Англии «Застреленный на рассвете», посвященный солдатам Британии и Содружества, расстрелянным после приговора о дезертирстве и трусости. Это каменная фигура мужчины с завязанными глазами, на нем надет военный дождевой плащ, руки связаны за спиной. За ним расположено поле из тонких палок, на каждой написано имя, звание, возраст и дата казни. Некоторые из этих людей, считает Перл, вероятно, пережили травматические повреждения мозга и не должны были нести ответственность за свои действия. Он начал думать о возможности получения образцов мозга солдат, контуженных в Первой мировой войне. Он надеется изучить их под микроскопом и, возможно, сто лет спустя, поставить им и их наследникам диагноз, которого они достойны.